Собрались на дровяной площади, на задах мартеновского цеха. Ночью прошел дождь. Резкие порывы ветра срывали с заводских труб клочья дыма и смешивали его с низко бегущими облаками. Ораторы поднимались на кучу не просохших после дождя березовых бревен и оттуда говорили речи. Миронов заволновался, когда над толпой выросла фигура инженера Зудова.

— Испортит он тебе всю обедню, — усмехнувшись, сказал Иван.

Алексей только плотнее сжал губы и ничего не ответил. Зудов говорил долго. Сначала его слушали внимательно. Потом надоело. То здесь, то там стали раздаваться раздраженные возгласы.

— И вот перед нами дилемма! — повысил голос Зудов. — Отказаться от выполнения оборонного заказа или просить вернуться на завод издевательски выброшенных мастеров.

— Сволочи они были, оттого и выбросили, — раздался из толпы хриплый простуженный голос.

— Иного выбора нет. Теперь это ясно всем. Кто же может решить эту дилемму?

— Сами решим!

— Слезай, слыхали уже!

Слышно, как смачно чавкает грязь под сотнями переступающих ног. Пахнет дымом и смолистой хвоей молодых елок, что частой щетинистой порослью заслонили берег реки по ту сторону заводской ограды.

— В классовой борьбе насилие есть крайняя мера, и на данном этапе оно лишь приводит к разногласию между различными слоями общества, — пытается продолжать Зудов.

Но люди уже устали слушать. Требуется разрядка. И чей-то озорной голос кричит:

— Да гони его к… — и добавляет такое, что вызывает в толпе приступ неподдельного веселья. Женщины сконфуженно поправляют платки, перешептываются.

Миронов не выдерживает и лезет на бревна. Он весь дрожит от внутреннего возбуждения.

— О каком насилии идет речь? Кого обвиняют в насилии? Нас? — Длинное востроносое лицо Алексея посерело от бессонных ночей. Он нагибает голову, сдвигает брови и продолжает злым мальчишеским голосом: — Управитель Гризон и купчина Глотов стали жертвой пролетарского насилия. Батюшки мои, беда-то какая! — Он широко разводит руками и исподлобья глядит вслед уходящему инженеру. — А по-нашему, по-пролетарскому, дело обстоит иначе. Когда купец Глотов наживается на народной нужде — это несправедливость. Когда пьяный мастер берет тебя за шиворот и тычет мордой в кирпичную кладку — это издевательство и насилие. А когда поднимаются миллионы и берут в руки оружие — это святое дело, и нечего гадать, кто прав, кто виноват. Прав тот, кто терпит нужду и угнетение и не хочет больше терпеть.

— Товарищи! — закричал Алексей, и голос его задрожал от нового приступа вдохновения.

Резкий порыв ветра разорвал дымную вуаль, бросил на людей тающие кусочки дыма, метнулся в сторону и стих. И тогда все увидели, как быстро бегут облака, очищая небо, и нежаркие и тем более желанные лучи касаются обрывистого берега. Еще минута, и они легли на головы людей.

— Правильно, товарищи! Эту самую… — еще больше повышая голос, кричит Алексей. — Сами решим! Сами сварим сталь, сами построим бронепоезд. Мало одного — пять построим, десять и пустим на врага под красными знаменами революции. И дам для этого нужны не французы, а крепкая пролетарская дисциплина…

Миронов не кончил свою речь. Его оттеснила вскарабкавшаяся на бревна жена Петра Лучинина Марья. Платок сполз у нее на затылок, ветер трепал черные волосы.

— Бабы! — звонко закричала Марья, и красивое лицо ее залилось румянцем. — Пошто молчите, бабы. Мужики на войну подались. Кто помогать заводу будет? Станки стоят. Неуж не сдюжим, бабы?

Иван стоял в стороне у высокой поленницы дров. Такими поленницами была заставлена половина площади. Французы запасли. Если завод пустить на полную мощность, то и тогда бы дров хватило на целый год.

Легко соскочив с бревен, Марья направилась в сторону Ивана.

— Давай, — решительно сказала она, — бери на работу.

— Давай, давай, — усмехнулся Иван. — Без тебя у нас ничего не получается.

— Ты не смейся. На лебедку пойду, мужик научит.

— Не кричи, жена, горло застудишь, — спокойно сказал Лучинин.

— У… непутевый, — сверкнула глазами Марья. — Бабы, айда по цехам работу выбирать. Мы им покажем.

Женщины потянулись за Марьей.

— Пойдем и мы, — сказал Иван. — Всего не переслушаешь. Каждый день митингуем, а толку чуть.

Глава четвертая

На поклон

1

Гудит мартеновская печь. Льется горячий металл, невыносимый жар сушит на мокрых спинах толстые рубахи, покрывая их белыми пятнами соли. День и ночь не уходит из цеха Иван Краюхин. И все мрачней делается его взгляд. Мирная податливая сталь застывает в чугунных изложницах. Из нее можно построить хороший мост, но нельзя ею одеть бронепоезд.

В эти дни даже чувство голода окончательно притупилось у Ивана. Осталось одно обоняние. Оно так обострилось, что даже самый слабый запах вызывал вкусовые ощущения. Этими запахами он, казалось, и жил.

Внешне Иван оставался все таким же: чистая застиранная рубашка, суконный пиджак и старые брюки. Глядя на него, никто бы не сказал, что он три дня не выходил за заводские ворота. И только лицо сильно изменилось: потемнело, осунулось, выступили скулы, и уж совсем ненужные морщины залегли в углах энергичного большого рта. Но поразительнее всего изменились глаза. Они потемнели, как грозовое небо, ни одного светлого лучика не появлялось в них, и редко, редко поднимались над ними широкие брови. И отношение к нему в цехе заметно изменилось Величали его теперь не иначе как Иван Семеныч, и только Афоня по-свойски звал просто Семеныч.

Иван подошел к нему и опустился рядом на кучу доломита, предварительно подложив под себя суконные рукавицы. Напротив смотровые отверстия печи выбрасывали острые клочки пламени, как будто подмигивали, насмешливо и зло. Иван оперся на руки подбородком и молча смотрел на эти то пропадающие, то вновь появляющиеся клочки пламени.

Афоня осторожно чистил яйцо, стараясь не дотрагиваться до мякоти грязными пальцами. Очистив до половины, протянул Ивану вместе с черствой краюхой хлеба:

— Подкрепись, Семеныч.

Иван молча взял и то и другое, но есть начал не сразу. Афоня тем временем достал откуда-то сбоку зеленую бутылку с самогоном.

— Дерни с устатку.

Афоня пил редко, и появление самогона в цехе, да еще в такое время, озадачило Ивана. Он внимательно посмотрел в лицо Афони. Тот был трезв. И все-таки глаза Ивана недобро прищурились.

— Бабы принесли. Сами, не просил, — оправдывался Афоня. — Не знаю уж, где и достали. Говорят, угости начальника, а то ходит как туча.

Иван взял бутылку и бросил ее на кучу железного лома.

— Пожалуй, оно и лучше, — вздохнул Афоня.

Иван принялся за еду.

— Хотя и жаль добра, — продолжал Афоня, глядя на осколки.

Остро запахло спиртом. Синеватый парок, изгибаясь, всасывался под заслонку. Афоня еще вздохнул и подсунул Ивану крупную луковицу и остаток хлеба, приготовленные на закуску.

— Эх, Афоня, если бы знать, какая